БАКАЛ (2016)

Видеодокументация перформансов, фотографии, инсталляция, видео, скульптура

Три ряда первоклашек. Рядом со мной на праздничной школьной фотографии несколько ребят, чьи немецкие фамилии я потом с ошибками перенесу на обратную сторону карточки — чтобы помнить. Когда в 1990-х семьи некоторых одноклассников, чьи отцы и матери были сослуживцами моих родителей в военном городке на севере Казахстана, стали собираться в Германию, я недоумевала: почему они говорят, что возвращаются на родину? Мое детство до переезда в Россию прошло в окружении немцев, но ни разу я не задавалась вопросом о том, как так получилось.

Годы спустя услышав об исправительно-трудовом лагере Бакалстроя-Челябметаллургстроя (коротко — Бакаллаге) на территории Металлургического района Челябинска, я наконец догадалась, почему на обратной стороне моих архивных фотографий значились нездешние фамилии — фамилии потомков немцев, депортированных во время и после войны на Урал, в Сибирь, на Алтай, Среднюю Азию — и в Казахстан. Уже там их начиная с 1942 года собирали в трудовые колонны и отправляли в ИТЛ. В обстоятельствах военного времени такие лагеря из пунктов для осужденных превратились в места заключения свободных граждан — представителей тех наций, которые воевали на стороне гитлеровской коалиции. Итальянцы, финны, румыны, венгры, но главным образом немцы (их доля в контингенте достигала 86%), выходцы из Поволжья, куда их предков приглашали официальные манифесты еще при Екатерине II, были объявлены потенциальными диверсантами и шпионами.

Мобилизованные на строительство дорог, жилья и заводов, в Челябинске заключенные Бакаллага работали зачастую без проектов и смет. Дневная кормежка — 400–600 граммов хлеба, пшенная каша на воде по утрам, баланда из протухшего силоса лесной крапивы в обед и вечером, горький настой из сосновой хвои. Из одежды в холодное время — фуфайка и ботинки, сшитые из старых автопокрышек. Самая легкая работа — каменный карьер, самый сложный участок — лесоповал. Любое проявление недовольства условиями содержания, даже вербальное, воспринималось как профашистское и могло грозить ответственностью вплоть до расстрела. (До лета 1943 года на челябинский ГУЛАГ приходилось 58% от всех приговоренных к смерти немецких заключенных, содержавшихся в уральских ИТЛ.) Умирая от истощения и болезней, заключенные обретали последний приют в немаркированных братских могилах за шлакоотвалами металлургического производства.

Спустя семьдесят с лишним лет события, связанные с Бакаллагом, не имеют почти никакого отражения в современном ландшафте города, а находившиеся на спецпоселении до 1950-х немцы-трудармейцы, подобно тысячам других репрессированных граждан, остались за рамками послевоенной героизации ударников тыла и в целом на периферии коммеморативных процессов.

Коллективная память не терпит многозначности. Ей удобнее сводить события к мифическим архетипам. И травматический опыт десятков тысяч людей вынужден преодолевать нежелание общества выслушать о нем и героические стереотипы социума. В Челябинске, как и во многих других местах бывших ИТЛ, разбросанных по стране, память уцелевших и память об умерших закреплена в редких формальных мемориальных объектах. Однако и они в той же степени, что преобразившиеся территории Бакаллага с еще сохранившимися кое-где постройками и очертаниями бывшего лагеря (границы трех его участков совпадают с действующими колониями), лишены символической ауры памяти, которая указывала бы на прошлое и осмысляла его. Они являются всего лишь продолжением общего забвения. А забвение не обладает целительной силой для исторических травм.

2016